Юрий Макусинский
ВОЗВРАЩЕНИЕ СНОВ
1
Дождем беспечным душу омывает
ночь белая. Да здравствует душа!
Мой друг Андрей в стаканы наливает
коньяк азербайджанский не спеша.
Мы говорим о творчестве, о бабах,
о деньгах, о любви - тоскуем, пьем
и чувствуем, как в наших душах слабых
пылает ночь серебряным огнем.
Прощай, мой друг. Мне предстоит разлука
с возлюбленной. И встреча предстоит
с разлукою. Она такая сука!
Горит огнем серебряным, горит
в мозгу и в сердце. Допиваем жадно
бесчувственный коньяк. И друг Андрей
мне дарит взгляд задумчиво-прохладный
и молча провожает до дверей
безумия. Я начинаю хмуро
свой грешный путь. Будь прокляты грехи!
Они творят из слов литературу,
а из страстей - великие стихи,
и - снова страсти. Душу омывает
беседа с другом. В серебре ночном
страсть растворяется, бледнеет, остывает -
и мы, быть может, снова жить начнем.
2
Переходя из времени в Историю,
из "Англетера" через смерть - в "Асторию",
из душных помещений - в одиночество,
где нет ни звания, ни имени, ни отчества -
мы ищем исполнения пророчеств и
души и творчества иную категорию.
"Блаженны кротции - они наследят землю..."
Вот - я, блаженной заповеди внемлю,
не исполняю - страхом наполняюсь,
каюсь.
3
Соперники - прелюбодеи.
Чиста ли совесть, ум ли чист?
В руках влюбленного Орфея
Трепещет обнаженный лист
события. Младые ногти
терзают струны, Боже мой!
Уперлись в стол костями локти,
а стол - он девственно пустой:
величествует откровением
цветаевским. Но чистый лист
блаженнее стихотворения:
изящнее - он просто чист!
О, белая моя - вторая,
неповторимая стезя,
любимая и неживая,
где быть - нельзя!
4
Все уже рассказаны сюжеты,
и уже забыты, и - опять
бродят очумелые поэты
в поисках, чего бы рассказать.
Снова непорочная Джульетта
предается глупостям любви,
а в карманах стынут пистолеты -
у поэтов слабости свои.
Их больные трепетные души
бродят в цветниках - перо в крови.
Цвета бы! Какого-нибудь цвета
в пустоте. Да просто назови
поименно каждого кликушу,
повременно каждого поэта.
5
Зарекся я выдумывать друзей,
насколько я безумен - ведать ей,
моей глумливой совести, я лишь
хочу в Париж.
Там, говорят, Монмартр по весне
похож на сон. Возможно ли во сне
зачать дитя или бокал поднять?
Понять
бесплодность горькую свершенного греха,
когда душа развращена - лиха,
и прервана невидимая связь
души и времени, оборвана строка
золотоносная, и - дуло у виска,
не человек погибнет - ипостась.
6
Пристойный дом. Достойное вино.
Интимные коричневые шторы -
за ними воры прячутся. Давно
мой мирный дом не посещали воры.
Их не влечет распятое Руно
и диадемы греческой узоры,
не манит ароматное вино
или оружие испанских флибустьеров,
они крадут ненужное - одно
приковывает их сердца и взоры,
питает из безумие и страсть -
моя душа. И с ними заодно
я сам безумный помогаю ворам
убить ее. И мертвую - украсть.
7
"Прощай, немытая Россия!" -
весна уехала в Париж,
остались пьяные мессии
писать стихи, курить гашиш,
читать Бодлера на похмелье,
считать долги и думать лишь
о том, что с очень важной целью
весна уехала в Париж.
8
У каждой эпохи - свой век золотой,
У каждого века - свой главный герой,
во всяком герое, наверное, есть
понятие чести и, стало быть, честь...
Но всякого племени вождь и - мудрец,
есть детища времени: плеть и венец.
Навеки сплетясь, они рядом, вдвоем -
взгляни, соплеменник, на время твое.
Их мудрость, как главная сущность идей,
с пеленок нас учит: "Восстань и убей!" -
и нас на убийства вожди подстрекут,
а после - друг друга они перебьют...
А после - опустится век золотой
над нашей прекрасной и мертвой страной,
и счастливо будут во мраке сиять
герои из бронзы! - И будут молчать...
1987 г.
9
Ах, дружеских бесед извечная услада!..
Еще жива в пространстве томная прохлада
шершавых тойленских берег и мудрых лип...
Когда бы не был я поэтом от рожденья,
когда б не называл мученье наслажденьем -
не ведал бы тогда, что для забав погиб!..
Тойла, июль,
1987 г.
10
А. В.
Открыта дверь в чертог желанный,
куда и ветер окаянный
из злого мира не проник,
куда и траурные дроги
последней не влекут дорогой
того, кто вечно слеп и тих...
Там шелестят морские волны
и берег, ласковый, покорный,
влекут пучины за собой...
Там голос одинокий чей-то
звенит серебряною флейтой
над бирюзовою водой.
Открыта дверь... Не в смертной муке,
стенаньях горьких о разлуке,
не в отреченье от любви,
но в светлом трепетном восторге
стою на жизненном пороге
и думы думаю свои.
Одна из них, мой друг серьезный,
к тебе... В стихах ли, в песне, в прозе,
или в беседе за вином,
но все - к тебе, но все - о Боге,
о Музе, нашей недотроге...
Молчи теперь, не то спугнем!..
Другая - о любви поэта
к одной из лучших женщин света,
к той самой, что на свете нет!
И, видно, никогда не будет...
но от поэта не убудет,
на то он, собственно, поэт!
И третья дума - о кончине...
К лицу ли воину, мужчине,
о муках думать в смертный час?
Я думаю о светлом Боге,
что встретит нас в своем чертоге,
согреет и возлюбит нас!
16.01.1987 г.
11
Я старый болтун, отрезвленный годами
скитаний,
спешу отмахнуться своими мечтами,
но для
заблудшего в истину брата
ищу расставаний,
январь соразмерив с июнем,
и так - многократно
в бездонное небо из пушки паля,
я полдень зимы отмечаю в апреле безлунно
Вчера - Рождество,
а сегодня - гроза в полвторого...
И голые мэры на площади -
снова
у нас фонари окунули колосья в Фонтанку
и так посинели, что даже Его
Величество Случай
нас бросил под черные танки,
мы верим в него -
от Крестов до московской Таганки.
На нарах мой друг отсыпается -
бурная юность.
Приехал москвич и читает лихие стихи,
он не уживается
в сером январском июне,
где грозы грохочут и бодро бредут мужики
в полпятого ночи и матом ругаются...
Втуне.
12
Я разменял старинный изумруд
на тридцать маленьких, но новых изумрудов!
Их не сопрут.
Я заплатил за собственную смерть
словами из старинного Талмуда -
не сметь!
Пою ли, плачу ли - одно на сердце. Ложь
мне исковеркала нечаянное чудо,
а чудо - сплошь.
Мне заплатили тридцать, но его?
А я теперь, наверное. Иуда...
Ату его!
Вчера - гроза, и значит на дворе
должно быть лето. Я лежу с простудой,
но в январе.
13
Вот сижу - потусторонний,
сонный, голый, посторонний
всем друзьям и всем врагам.
Теплый холод по ногам
расползается уныло,
за окном - пейзаж постылый,
отключаются глаза.
Начинается гроза.
То ли баба, то ли дело,
то ли слева, то ли дева,
то ли Лазарь, то ли царь,
грозы грянули - январь!
14
Когда вдруг сгущаются краски и синие тучи -
рогатые звери выходят из мертвых пучин,
и бьется сознание в страхе болезни падучей,
а в душах мерцает надежда при свете лучин.
Когда керосиновый чад отравляет дыхание
и корчится в легких озон, словно птица в смоле,
выходят на сушу бесчисленные изваяния,
и каждое - смерть, со звездою на желтом челе!
И лживые волки впиваются в глотки собакам,
огня не боятся, овечие шкуры - долой!
Скуластые мыши выводят из серого мрака
огромную крысу с пятнистой слепой головой.
И сумрак клубится, и весело пляшут плясуньи -
тела обнаженных похожи на каменный лед,
и, словно мессии, ползут по дорогам колдуньи,
изящные девочки в "мини" - сплошь русский народ!
Клевещут светила на Бога, построились хамски
в безумные знаки на небе, а вакуум - ложь,
и бродит Ваал словно Будда в пустынях исламских,
а крест в его черных руках - это жертвенный нож.
Свободная ложь! Милосердие пахнет пороком,
но деньги не пахнут, и с привкусом крови в душе
по улицам ходят поэты - слепые пророки,
их хриплые вопли до смерти обрыдли уже.
Надежда - последнее дело. Все в прошлом, а мера
добра или зла отмеряется нынче в счетах...
Я все понимаю. Я верю в спасение верой,
но нет ее в главном - в отравленных детских мечтах!
15
Семену Стругачеву
Мой друг, страна живет строкою -
от страха корчится она!
И жизнь мне кажется плохою
и кажется плохой страна,
которую люблю. Купюры
мелькают - крупные. Постой,
друг мой, поверь - все музы дуры,
кроме нее - одной!
Друг мой, закончена эпоха,
они - проходят, но у них
отсутствуют: изящность слога,
ты, Роза, я и А. Черных.
16
Орынбасарит август за окном
и черныхают нервы на пределе,
а Макусинский снова не при деле -
летит, страстями свежими влеком,
на грешный Юг. Там возлежит Волошин
и профиль Пушкина надменно возлежит
над Коктебелем. Поутру дрожит
от ветра полупьяный почтоноша.
Ах, Коктебель! Великая страна -
задумчивый, святой как Палестина!
Спаленные библейские ложбины
пасут овец, блудниц, поэтов - на
берегу пропахшем солнцем, солью
морской. Любви задумчивая тень -
на сердце, утомленном, между тем,
безлюбием, бесчувствием и болью
сердечною. Как черныхают нервы
в предчувствии свидания с тобой,
любезный край! Как будто бы домой
вернулся я в последний раз. И в первый.
18.09.l993 г.
|
