Юрий Макусинский

ПОЭМА-ХИМЕРА

Моему сыну Илье

Пролог

Я смотрю в окно - мир спит,
колыбельная ему - плач.
Я с безумием моим слит -
Как похожа на тебя мать,
как похожа на нее ночь.
Не зову любовь, она - сон!
Города и гряды волн - вон,
На ветвящейся скале тень,
На звенящем берегу - стон,
На дыбы всает земля - стан
Ее хрупок, но хребет - прям.
Забери мою мечту - боль,
Для меня оставь земли соль!
На меня глядит, мертвя, сталь.
Ты сумеешь повторить столь
обезболенный мотив сна -
как во сне передо мной встань!
Говори, пляши, молчи, пой!
Надо мной, над нами свет той,
обесстыженной Луны... Роль
моя кончилась и мой бал -
это прошлое, теперь - боль.

Юг

1

Юдоль эта солнечная - Крым!
Не любовь - зависть твоя душа
Среди пляжников блаженных - морской интим,
мирный блеф курильщиков гашиша.

Я таял в мареве зноя, как мираж,
самому себе мерещился на горизонте.
Плющ кривился вдоль изгороди, а пляж
был укрыт покрывалом людей и зонтиков.

Морщились берега доброго Понта,
корчился окурорченный Пантикапей,
но он был намертво спаян с портом
посредством автобусов и лошадей!

2

Ты обнаруживаешь серую ладонь
мою
на собственном плече, таком же сером.
Слепые птицы тащатся на юг,
живые птицы рвутся все на север!
В окне твоем уже погас огонь,
в глазах твоих еще горит испуг,
а на лице - беспомощная вера.
Я все еще бездельник и поэт.
Я тошен так же, как и десять лет
тому назад, но кто об этом спросит?
Нас утомил медлительный рассвет.
Несчастье мне - любить твой серый цвет,
но цвета лучше я не знаю вовсе -
им обозначена коралловая осень,
которую ты прячешь за корсет.
Я так же черен, как и год тому,
когда стекольная лазурь, плескаясь в небе,
касалась струями холмов на берегу.
Я трогал струны, пробуя лиман
на вкус и звук... Нас обнимал туман
и опускался струпьями по стеблю
спины твоей и прятался в углу
сознания.
Я болен так же, как и час назад,
в различных измерениях пространства.
Я болен так же, как болел любой,
кто, полагаясь на себя и кантианство,
вдруг обнаруживал марксизм и горстку пыли,
да холмик серозема над собой.
Вот этим горьким серым веществом
отравлена глазурь над головою
Я воздух пью, увы, без наслаждения.
И мы, конечно, не враги с тобой,
да я вообще с тобою не знаком,
а просто знаю о тебе с рождения.
О, в нашей комнате беда и наваждение -
ты перепутала любовника со мной!

3

Через два шага - падение,
через миг - встреча.
Бунт - отчаяние непонимания!
В одном из нас - противоположность гению,
в другом - противостояние.
Пришел вечер.
Образа плачут
от неожиданного тепла. Коли
нас вдвоем тесно,
стало быть, души алчут
освобожденья от зла - воли,
а потому глухи они, бессловесны.
Я войду в переднюю, как только Солнце
захлебнется в море морскою кровью,
я слова запретные назову - найдется
главное, заветное, горькое - с любовью.
Что не поделили мы?
Что не погубили?
У кого учились мы
и - кого учили?
Все равно что вымерли
целые народы,
когда чувства вымерли
от лихой погоды.
Что ты, на ночь глядя, не спишь?
Слышишь - звон...
Белый стон. Гладь да тишь.
Мир - парит,
тронешь - он
зазвенит.
Это - звезды ласкают лучами зенит.
Губы шлют поцелуй,
а слова - ерунду.
Позовешь - подойду,
оттолкнешь - улечу!
Над плечом - аромат
твоих глаз золотых,
да ночные шелка,
да дыхание в них.

4

Цветет миндаль...
Букварь мой - ожидание
тепла.
Слова
круглы и близоруки,
но оправдание разлуки -
голова бела.
Мне тяжелы былые расстояния!
И отмеряет время метроном
моей природы - старость за окном
и время завещаний, покаяния.
Но дом твой, милый дом
и свеж, и нов, и страстен, как всегда.
И сердце чует новое свидание
в краю ином, а в этом - никогда!
Я все забыл... Я умер и воскрес.
Над головой шумит весенний лес.
Слов больше нет, есть только запах слов
и Божий Свет - основа всех основ!
Я все забыл. Я умер, но воскрес...

5

Прошел год. Пришел снег и соль
солнца выветрилась на морозе.
Зацвел неожиданно миндаль в Ялте,
завяли поздние розы.
Погас траурный факел дятла -
птицы, изуродовавшей древо славы - лавр.
Музеи надругались над судьбой Ассоль -
судьба ее теперь не принц - мавр,
и - все!

6

В курортных сотах, сытым сном себя
обременив, ситро сосут сиротки -
собостревальные агражи, разновротки!
Лубалисто оплезю гурбалят.
Слевноскопей раскитнул оплоспон,
блемзал ковлон...
Печаси злыхни разьрестал о спе,
Употребляю местный лексикон -
о'кей?
Лишь изредка безумный человек
стоит у входа в душный туалет.
Стоит в плаще и при намокшей шляпе.
Который век?
Или - который день? -
Который час?
На черноморском пляже
осваивает местный диалект
жены его планктоновая груда,
но человек ей ничего не скажет.
От шляпы человека, что в плаще,
отваливались груды
тишины,
похожие на грудь
его жены,
заполненные, впрочем, до отказа
экстазом туалетной кутерьмы!
Когда лежу на письменном столе,
а в опрокинутом окне, на помеле
катаясь, ведьма тщится напугать,
мне через зеркало не хочется писать,
а влага с юга морщится в окне,
и назревает обморок во мне,
и человек не хочет исчезать!
Сельянит вторник.
И заместо шляпы
сегодня - дворник,
а за черным шкапом
мой бесконечный страх - в оконном сброе
собор ворон молчит не первый век,
и не приходит черный человек
и - не грозит, и мне хреновей втрое!
Поскольку вместо человек - звук метлы,
а вместо ворона - мертвящий хлап дождя,
и от гвоздя в стене - лишь тень гвоздя,
да звук гвоздя,
а различить - нельзя,
так за собою подследить нельзя:
врасплох не взять!..

7

Уже теперь, когда забыт восторг
и юности, и бурного расцвета,
я пьян от мыслей о себе самом!
Уже давно я выучил урок,
который необычен для поэта -
я научился действовать умом.
Сейчас, когда трясет меня юнец
и требует свободы отношений
и чувства страстного, но светлого притом,
я жду, когда заткнется, наконец,
чтоб высказать ему предположения,
что с чувствами я вовсе не знаком.

Север

1

Тот свет - седьмая часть сего.
Мы - будущие эмигранты.
Вижу
я этот свет - здесь снегом занесло
дома и крыши,
и веранды.
Уварово, Верея, Петушки...
Дни клацают колесами на стыках
В сиреневых снегах,
в жемчужных бликах -
декабрь-кофе, город-пирожки,
троллейбусы - тоска.
Удел мой - мысли в строчки составлять
и разлагать нечаянным вопросом
сознание.
Но изморозь стиха
игольчата - в ней прорастают сосны
и города, живущие в снегах,
и розовое солнце в облаках,
и облака сиреневого цвета...
Все вкусно здесь, но все, увы, запретно,
как плод иного - не земного света,
он иногда гостит в моих стихах.

2

Трудно верить в прогресс.
Трудно верить прогрессу!
Было б кстати поесть,
отогреться.
Временами процесс
привыкания к месту
вытесняет инстинкт людоедства.
Я в Париже не жил.
Если даже попросят - не буду:
мне своей пестроты избежать бы!
Бесконечно мне мил
Петербург, город-чудо,
я заочно его полюбил -
он остудит
горячую храбрость
моих детских чернил!
На коленях моих засыпает чужая жена,
Вечер тих. Мягким мехом окно обрастает -
это, значит, зима.
Утром снова растает.
Отчего здесь так душно, темно?
Кто со мною в постели?
Вино?
Что со мной, в самом деле?!
Давно
я живу на пределе.
Кто взнуздал разводные мосты?
Кто растлил их?
Чьи шаги шебуршат по квартире,
чьи глаза манят нас по ночам
предаваться грехам?
Кто нас вышвырнул вон
из уютного, теплого рая,
где мы молча сходили с ума,
помаленьку сгнивая?
Опустела тюрьма -
мы с тобою распались,
и вот,
мы чужими остались.

3

Я болтаюсь по свету
как бешеный Аполлинер!
И стихи я пишу, и воюю с чужими грехами,
и любил без просвету
страну свою - СССР,
всю страну! Целиком. И со всеми ее
потрохами.
Я повсюду бывал -
поворачивал реки Сибири,
рыл дунайский канал
и ломал "Англетеру" хребет.
Я познал
на себе эту истину шире -
хорошо, где нас нет!
Суть не в карте страны и имен,
суть не вы пыльнике рваном.
Суть в ином -
я лежу на диване,
кстати, надо сказать, - на чужом,
и не вспомню названий
городов, где мой дом!
Я затравленно жмусь
и скулю,
и плююсь
в неизбежную грусть.
Познаю
понимаю чужие вирши:
"В суету городов и в потоки машин..." -
невозможно прожить,
даже если живешь как в раю,
чтоб не взвыть,
чтобы душу не продать свою!
Отпустите меня
из беспечных краев -
здесь не место поэту
и горьким его откровеньям!
Отпустите меня.
Обветшало мое оперенье!
Я хочу до рассвета
исполнить призванье мое -
обессмертить мгновение!
Отпустите меня
и со мною любимых моих.
В этом северном мраке
снега поглотила все чувства
Отогреть их, храня,
это тоже большое искусство -
отпустите меня!
В этом мрачном мирке,
где страдают и жены и дети,
где таятся грехи
как в колхозных складах семена,
я живу налегке,
чтобы прочь улететь на рассвете -
мои мысли легки
и звенит, как мотор, тишина!

4

Ах, Мари!..
Все не так,
как вы мне обещали стихами -
все гораздо пошлей
и обыденней,
и веселей!
Петербург ли, Париж -
все захватано сплошь дураками,
наших певчих ролей
не сыграть среди этих полей.
Я умру здесь и мы
будем вместе с мечтой,
я скажу Вам, чтоб Вы
посмотрели вокруг -
я за Вашей спиной,
Я ваш друг!
Словно - замкнутый круг.
Лишь коснувшись лица,
обнаружив испуг,
ощутишь беглеца...
Я поймал Вас теперь,
я нашел в пустоте
Ваши руки -
вижу мир
в темноте.
Вот я - Ваш поводырь.
За холмами - пустырь,
за стихами - сплошная разруха,
да трамвай одноглазый, безрукий,
да злые мосты!
(Ох, они тяжелы, как наука
о них...)
Наши души - чисты!
Сон как сон. Мир как мир.
Только Ваши глаза
холодны, как Сибирь,
только Ваши слова
далеки, как снегирь,
замерзающий с милой в разлуке.
Вы не слышите?.. Здесь
суета, чужаки!
Замогильная страсть
и плохие стихи.
Вы забыли слова,
без которых не спеть -
просыпайтесь, пора!
Быть не может, чтоб Смерть!
Мне же шепчут снега
и ворчат снегири:
"Чушь! Марина жива..."
Смех Ваш слышу, Мари!
Цвет Ваш вижу, Мари...
Цел и жив я, Мари -
упаси нас, Господь,
от жестокой тюрьмы -
забывать!
Вы бежали со мной
из удушливой не-атмосферы.
Этот город - чужой!
Как и все - он отсутствие веры.
Мальчик с белым лицом, как у Вас,
знает много имен,
и от смены его настроений
в этом городе снов
и гареме строений
зависят названия рас
и окраска знамен,
и значенье знамений.
Вот и утро... Прощайте!
Я вынес на снег
дневники.
И Ваш смех
обещает...
Теснятся стихи -
пустоту заполняют.
Да, теперь уже явно зима.
Холода.
Люди плавают в горьких снегах.
Никогда
не согреются люди, дома
в Ваших зимних стихах!

Веретено веры

1

Ворочается, как боров в коробе,
день в городе.

Моя тень сидит в кресле, впало,
рядом со мной - я чтец,
Гантенбайн с немой обложки журнала -
лжец.
Я гляжу в себя - свят и мудр.
В промежутках между домами
плавает солнце. Стеклянный гроб ЦУМа
налег всем телом на серый череп
Петровского Пассажа.
Бешеный люд
шляется через
улицу перед нами -
время колбасного бума:
для голодающих БАМа
в ЦУМе
выставка-распродажа!
На Монмартре сегодня тепло -
там Пикассо.
И за ломберным тихим столом
жить прекрасно!
Темза - речка, каких миллион,
консерваторы - тоже иуды,
и какая страна - Альбион?
И какие там люди!
На Крещатике - мряка и мрак!
Человеческий улей.
Все не так.
Всех надули.
В окна фига глядит,
лунный свет накрахмалив,
и молчит
идеально!
Надо мной тополя верещат -
обнищали.
Превращается в ад
обещание,
душит солнечный сад.
Скучен Невский в плохую. Погоду.
Медный Петр неразлучен
с водой.
Долго смотрит он в воду,
а тучи
все ползут над Невой...
Что Москва, что Париж,
что какой-то Урюпинск сибирский -
пустота, гладь да тишь,
да сплошные Симбирски...

2

Наконец, вечер...
Плеск фар
обнажает веер
тюля
как зримый ветер...
длился день долго -
я стал страхом стар,
я, пожалуй, умру назавтра в полдень
в Туле.
Но пока я в голосе,
я - жив.
Цепь моих слов - роман.
Жизнь
переводится на слова,
будто дурман.
Юг или север - хотел
на географию.
В памяти - руды идей и тел,
вот порнография!

3

Воротнички школьниц крахмальны, как
паруса яхт!
На борту эсминца чабан в папахе.
Он изумлен.
Он восклицает: "Ах, ты!"
Под ним, в обличье водолаза, грыз канат
Пигмалион
из местных.
Он без страха
и без упрека рыцарь навсегда...
На пляже -
девушка-мамаша
загубила берег книжкой Сартра.
По направлению к Свану
гнус моей любви к ней
сточил образность и параллелепипед ее
торса.
Все было как в сказке
про игру в бисер,
однако, гостя у Степного волка,
мы задавали друг другу вопросы
и высказывали крамольные мысли
про что почем
и подобного толка...
Но все это был еще не город,
а лишь его предначертанность.
Я подавлял свою пьяную гордость,
а ты перчила!
Мы переспорили все и вся,
остановились на дзене -
я уже чувствовал: ты - моя,
но исходил от лени.
Наступало затмение.
Праздник тлена
по-своему переживает всякий.
Мне и в голову не приходило плакать,
просить прощения,
цепляться за иллюзию существования
тленного.
Затмение - дружба Луны и Солнца.
Совокупление.
Из мглистой клыбучести горла колодца
распахнутый ад выплеснул пламя тления,
которое жжет, но не жжется.
Солнышко, согнутое в баранку,
посрединке Луна -
затмение,
катилось в гору, похожую на счет
по перечислению
в банке.
А я уж давно полюбил в себе это растление-тление,
образованное во мне от корня "раст" и слова "Ленин".
Я кричу всем:
"Гнием мы на черном пастбище!
Не глядите в меня, я похож на еврейское кладбище!
Мы все трупы героев, а хуже ли трупам, как знать еще?..
Только Солнце с Луною живут,
но они не в счет..."

4

Где этот сон, навеянный ветром с юга?
Где моя юная пленница и подруга?
Где небо твое голосистое, Таврия?
В глубине души - стон.
Сто весен прошли мимо тайно,
тысячи лет вышли вон.
Но я помню мойщиков окон
над площадью сверкающим мартом,
похоронивших снежное солнце
под мокрой тряпкой асфальта.
А то,
что вычерчивает виражи
под серым небом,
над черной рощей
и мертвым городом,
с каждым годом
становится все плоше
и горестнее,
витражи
тускнеют вроде...
Облачно здесь, над чужою, замшелою крышей...
Да и небо теперь намного, намного ниже!
И смешно мне теперь уповать на плохую погоду,
не имея лица и названия, племени, роду.
Говорят, уйдет когда-нибудь мир под воду,
наплевав на годы
света,
да что там - годы!..
Солнце с неба капнет
золотой каплей
под наши вопли
и - канет в Лету.
Порою думается уже не так, как прежде, -
глуше,
но живем мы, однако, по-прежнему
здесь - на суше.
И я люблю птичий сад,
скрипучий ясень.
Сегодня опять
день был ясен!
Под сенью черной тоски
нем голос сердца.
Ни зги
не видно в Крыму обрусевшем!
В полночь, на краю мира -
у моря,
сон твой, мой сын, храня,
молчу от горя.
Горы
заслоняют тяжелые теплые звезды.
Воры
живут на земле беспризорной,
воруя воздух!
Что мы теперь,
дыша углекислым газом?
Толпы дерев
и движение наше напрасно!
Это ли вечный праздник?

5

Соль моря в кругу округи.
Комната в обмороке - ни гу-гу!
Луна, пожелтевшая от натуги,
пытается вытянуться в дугу.

Бешенство комнаты в полнолуние!
Час Детства - я сын, ты - дочь...
Да здравствует женское скудоумие,
да здравствует ночь!

Что ты пугаешь меня, девчонка?
Я - восковой, как и ты,
капает с пальцев вопль воском
и, застывая, дрожит.

Горло чужое, глаза и кожа.
Чужая постель, штаны...
Все мы на Господа Бога похожи,
если глядеть со спины!

Спи, мы уснем, растворившись в свете,
выйдем на берег, спустя
тысячелетия -
это
пустяк

6

Косой потолок. Лунный блеск,
достигши глаза, завис как пласт.
Память моего тела - срез
ночного клубка спазм и астм.

Эта ночь закручена еще пуще,
чем безлунная прошлая, предыдущая.
По горбу прошелся безликий ветер
и призвал меня к ветреному ответу.

Поблек аромат живой дали:
а-ля Сальвадор Дали,
может, кого-то еще распяли?
Может быть, крепость какую взяли?
Варвары здесь прошли!

Бисером изошла трава,
изумрудом выплакалась листва,
опаловое небо без
привычного торжества
ночует печальное где-то близ
оранжевого холма...

Спи. Мы растаем в деревьях, в свете,
и возвратимся вдвойне -
мы же - волшебники,
мы же - дети,
пусть хоть во сне.

Эпилог

Мы окаймляем улицу с двух сторон -
ряд меня острижен. Весна.
На руках твоих рук горланят шайки ворон,
нелепейшие со сна.

Утро. Мы растем головою вниз.
Земля - наша общая голова. Нам
не страшны похотливые ухмылки потных лиц
гражданского происхождения. Ужимки дам
и капризы.
С карниза
трехэтажного дома магазина "Книги"
светился член международной лиги
самоубийц.
Нам он не виден -
пусть прыгнет!
Соединяясь посредством щелочи,
а земля состоит из щелочи -
наши мысли - наши корни:
наше отчаяние!
Среди наших корней живут полевые мыши
и сволочи -
мы не слышим их,
не отвечаем им!
Ворочается, как боров в коробе,
ночь в городе.

22.01.1982 г.
8 марта 1988 г.

версия для печати